Неточные совпадения
В то время, как они
говорили это, Ласка, насторожив уши, оглядывалась вверх на
небо и укоризненно на них.
— Но, друг мой, не отдавайтесь этому чувству, о котором вы
говорили — стыдиться того, что есть высшая высота христианина: кто унижает себя, тот возвысится. И благодарить меня вы не можете. Надо благодарить Его и просить Его о помощи. В Нем одном мы найдем спокойствие, утешение, спасение и любовь, — сказала она и, подняв глаза к
небу, начала молиться, как понял Алексей Александрович по ее молчанию.
Он мне сам
говорил, что причина, побудившая его вступить в К. полк, останется вечною тайною между им и
небесами.
И в одиночестве жестоком
Сильнее страсть ее горит,
И об Онегине далеком
Ей сердце громче
говорит.
Она его не будет видеть;
Она должна в нем ненавидеть
Убийцу брата своего;
Поэт погиб… но уж его
Никто не помнит, уж другому
Его невеста отдалась.
Поэта память пронеслась,
Как дым по
небу голубому,
О нем два сердца, может быть,
Еще грустят… На что грустить?..
Тоска любви Татьяну гонит,
И в сад идет она грустить,
И вдруг недвижны очи клонит,
И лень ей далее ступить.
Приподнялася грудь, ланиты
Мгновенным пламенем покрыты,
Дыханье замерло в устах,
И в слухе шум, и блеск в очах…
Настанет ночь; луна обходит
Дозором дальный свод
небес,
И соловей во мгле древес
Напевы звучные заводит.
Татьяна в темноте не спит
И тихо с няней
говорит...
Гриша обедал в столовой, но за особенным столиком; он не поднимал глаз с своей тарелки, изредка вздыхал, делал страшные гримасы и
говорил, как будто сам с собою: «Жалко!.. улетела… улетит голубь в
небо… ох, на могиле камень!..» и т. п.
«Иисус
говорит ей: не сказал ли я тебе, что если будешь веровать, увидишь славу божию? Итак, отняли камень от пещеры, где лежал умерший. Иисус же возвел очи к
небу и сказал: отче, благодарю тебя, что ты услышал меня. Я и знал, что ты всегда услышишь меня; но сказал сие для народа, здесь стоящего, чтобы поверили, что ты послал меня. Сказав сие, воззвал громким голосом: Лазарь! иди вон. И вышел умерший...
1-й. А
говорят, братец ты мой, она на нас с
неба упала.
У птиц недаром
говорят:
Что я хватаю с
неба звёзды...
К этой неприятной для него задаче он приступил у нее на дому, в ее маленькой уютной комнате. Осенний вечер сумрачно смотрел в окна с улицы и в дверь с террасы; в саду, под красноватым
небом, неподвижно стояли деревья, уже раскрашенные утренними заморозками. На столе, как всегда, кипел самовар, — Марина, в капоте в кружевах, готовя чай,
говорила, тоже как всегда, — спокойно, усмешливо...
— Море вовсе не такое, как я думала, —
говорила она матери. — Это просто большая, жидкая скука. Горы — каменная скука, ограниченная
небом. Ночами воображаешь, что горы ползут на дома и хотят столкнуть их в воду, а море уже готово схватить дома…
— С неделю тому назад сижу я в городском саду с милой девицей, поздно уже, тихо, луна катится в
небе, облака бегут, листья падают с деревьев в тень и свет на земле; девица, подруга детских дней моих, проститутка-одиночка, тоскует, жалуется, кается, вообще — роман, как следует ему быть. Я — утешаю ее: брось,
говорю, перестань! Покаяния двери легко открываются, да — что толку?.. Хотите выпить? Ну, а я — выпью.
— Хотя астрономы издревле славятся домыслами своими о тайнах
небес, но они внушают только ужас, не
говоря о том, что ими отрицается бытие духа, сотворившего все сущее…
Весело хлопотали птицы, обильно цвели цветы, бархатное
небо наполняло сад голубым сиянием, и в блеске весенней радости было бы неприлично
говорить о печальном. Вера Петровна стала расспрашивать Спивака о музыке, он тотчас оживился и, выдергивая из галстука синие нитки, делая пальцами в воздухе маленькие запятые, сообщил, что на Западе — нет музыки.
— Пускай будут молнии, —
говорила она. — Это даже красиво, но я совершенно не выношу, когда надо мной трещит
небо.
— Меня эти вопросы волнуют, —
говорила она, глядя в
небо. — На святках Дронов водил меня к Томилину; он в моде, Томилин. Его приглашают в интеллигентские дома, проповедовать. Но мне кажется, что он все на свете превращает в слова. Я была у него и еще раз, одна; он бросил меня, точно котенка в реку, в эти холодные слова, вот и все.
Этой части города он не знал, шел наугад, снова повернул в какую-то улицу и наткнулся на группу рабочих, двое были удобно, головами друг к другу, положены к стене, под окна дома, лицо одного — покрыто шапкой: другой, небритый, желтоусый, застывшими глазами смотрел в сизое
небо, оно крошилось снегом; на каменной ступени крыльца сидел пожилой человек в серебряных очках, толстая женщина, стоя на коленях, перевязывала ему ногу выше ступни, ступня была в крови, точно в красном носке, человек шевелил пальцами ноги,
говоря негромко, неуверенно...
«Жажда развлечений, привыкли к событиям», — определил Самгин.
Говорили негромко и ничего не оставляя в памяти Самгина;
говорили больше о том, что дорожает мясо, масло и прекратился подвоз дров. Казалось, что весь город выжидающе притих. Людей обдувал не сильный, но неприятно сыроватый ветер, в
небе являлись голубые пятна, напоминая глаза, полуприкрытые мохнатыми ресницами. В общем было как-то слепо и скучно.
— А ужасный разбойник поволжский, Никита, узнав, откуда у Васьки неразменный рубль, выкрал монету, влез воровским манером на
небо и
говорит Христу: «Ты, Христос, неправильно сделал, я за рубль на великие грехи каждую неделю хожу, а ты его лентяю подарил, гуляке, — нехорошо это!»
А после, идя с ним по улице, под черным
небом и холодным ветром, который, сердито пыля сухим снегом, рвал и разбрасывал по городу жидковатый звон колоколов, она, покашливая, виновато
говорила...
Вагон встряхивало, качало, шипел паровоз, кричали люди; невидимый в темноте сосед Клима сорвал занавеску с окна, обнажив светло-голубой квадрат
неба и две звезды на нем; Самгин зажег спичку и увидел пред собою широкую спину, мясистую шею, жирный затылок; обладатель этих достоинств, прижав лоб свой к стеклу,
говорил вызывающим тоном...
Ехали долго, по темным улицам, где ветер был сильнее и мешал
говорить, врываясь в рот. Черные трубы фабрик упирались в
небо, оно имело вид застывшей тучи грязно-рыжего дыма, а дым этот рождался за дверями и окнами трактиров, наполненных желтым огнем. В холодной темноте двигались человекоподобные фигуры, покрикивали пьяные, визгливо пела женщина, и чем дальше, тем более мрачными казались улицы.
Не пожелав остаться на прения по докладу, Самгин пошел домой. На улице было удивительно хорошо, душисто, в
небе, густо-синем, таяла серебряная луна, на мостовой сверкали лужи, с темной зелени деревьев падали голубые капли воды; в домах открывались окна. По другой стороне узкой улицы шагали двое, и один из них
говорил...
— Он — разнородно
говорил. Он Исусу-то Навину иначе сказал: «Бей, я солнце в
небе задержу».
Невидимые сверчки трещали так громко, что казалось — это трещит высушенное солнцем
небо. Клим Самгин чувствовал себя проснувшимся после тяжелого сновидения, усталым и равнодушным ко всему. Впереди его качался хромой, поучительно
говоря Лютову...
Пуще всего он бегал тех бледных, печальных дев, большею частию с черными глазами, в которых светятся «мучительные дни и неправедные ночи», дев с не ведомыми никому скорбями и радостями, у которых всегда есть что-то вверить, сказать, и когда надо сказать, они вздрагивают, заливаются внезапными слезами, потом вдруг обовьют шею друга руками, долго смотрят в глаза, потом на
небо,
говорят, что жизнь их обречена проклятию, и иногда падают в обморок.
«Что ж это? — с ужасом думала она. — Ужели еще нужно и можно желать чего-нибудь? Куда же идти? Некуда! Дальше нет дороги… Ужели нет, ужели ты совершила круг жизни? Ужели тут все… все…» —
говорила душа ее и чего-то не договаривала… и Ольга с тревогой озиралась вокруг, не узнал бы, не подслушал бы кто этого шепота души… Спрашивала глазами
небо, море, лес… нигде нет ответа: там даль, глубь и мрак.
— Не увидимся с Ольгой… Боже мой! Ты открыл мне глаза и указал долг, —
говорил он, глядя в
небо, — где же взять силы? Расстаться! Еще есть возможность теперь, хотя с болью, зато после не будешь клясть себя, зачем не расстался? А от нее сейчас придут, она хотела прислать… Она не ожидает…
Гости под конец обнимались, до
небес превозносили вкус хозяина и потом сели за карты. Мухояров кланялся и благодарил,
говоря, что он, для счастья угостить дорогих гостей, не пожалел третного будто бы жалованья.
— Погода прекрасная,
небо синее-пресинее, ни одного облачка, —
говорил он, — одна сторона дома в плане обращена у меня балконом на восток, к саду, к полям, другая — к деревне.
— Надо! Он велит смириться, —
говорила старуха, указывая на
небо, — просить у внучки прощения. Прости меня, Вера, прежде ты. Тогда и я могу простить тебя… Напрасно я хотела обойти тайну, умереть с ней… Я погубила тебя своим грехом…
— Ничего не надо, — шептала она, — мне надо сказать вам… Бедный Иван Иванович, и вы!.. За что вы будете пить мою чашу? Боже мой! —
говорила она, глядя сухими глазами на
небо, — ни молитвы, ни слез у меня нет! — ниоткуда облегчения и помощи никакой!
— Это мой другой страшный грех! — перебила ее Татьяна Марковна, — я молчала и не отвела тебя… от обрыва! Мать твоя из гроба достает меня за это; я чувствую — она все снится мне… Она теперь тут, между нас… Прости меня и ты, покойница! —
говорила старуха, дико озираясь вокруг и простирая руку к
небу. У Веры пробежала дрожь по телу. — Прости и ты, Вера, — простите обе!.. Будем молиться!..
— Что ж, прекрасно! Италия,
небо, солнце и любовь… —
говорил он, качая, в волнении, ногой.
— А ты послушай: ведь это все твое; я твой староста… —
говорила она. Но он зевал, смотрел, какие это птицы прячутся в рожь, как летают стрекозы, срывал васильки и пристально разглядывал мужиков, еще пристальнее слушал деревенскую тишину, смотрел на синее
небо, каким оно далеким кажется здесь.
— Начинается-то не с мужиков, —
говорил Нил Андреич, косясь на Райского, — а потом зло, как эпидемия, разольется повсюду. Сначала молодец ко всенощной перестанет ходить: «скучно, дескать», а потом найдет, что по начальству в праздник ездить лишнее; это,
говорит, «холопство», а после в неприличной одежде на службу явится, да еще бороду отрастит (он опять покосился на Райского) — и дальше, и дальше, — и дай волю, он тебе втихомолку доложит потом, что и Бога-то в
небе нет, что и молиться-то некому!..
— Вон одна звездочка, вон другая, вон третья: как много! —
говорила Марфенька, глядя на
небо.
— А я, —
говорит Петр Степанович, — вот как придумал:
небо открывать не станем и ангелов писать нечего; а спущу я с
неба, как бы в встречу ему, луч; такой один светлый луч: все равно как бы нечто и выйдет.
Мы спрашиваем об этом здесь у японцев, затем и пришли, да вот не можем добиться ответа. Чиновники
говорят, что надо спросить у губернатора, губернатор пошлет в Едо, к сиогуну, а тот пошлет в Миако, к микадо, сыну
неба: сами решите, когда мы дождемся ответа!
«Боже мой! кто это выдумал путешествия? — невольно с горестью воскликнул я, — едешь четвертый месяц, только и видишь серое
небо и качку!» Кто-то засмеялся. «Ах, это вы!» — сказал я, увидя, что в каюте стоит, держась рукой за потолок, самый высокий из моих товарищей, К. И. Лосев. «Да право! — продолжал я, — где же это синее море, голубое
небо да теплота, птицы какие-то да рыбы, которых,
говорят, видно на самом дне?» На ропот мой как тут явился и дед.
В «отдыхальне» подали чай, на который просили обратить особенное внимание. Это толченый чай самого высокого сорта: он родился на одной горе, о которой подробно
говорит Кемпфер. Часть этого чая идет собственно для употребления двора сиогуна и микадо, а часть, пониже сорт, для высших лиц. Его толкут в порошок, кладут в чашку с кипятком — и чай готов. Чай превосходный, крепкий и ароматический, но нам он показался не совсем вкусен, потому что был без сахара. Мы, однако ж, превознесли его до
небес.
Берите же, любезный друг, свою лиру, свою палитру, свой роскошный, как эти
небеса, язык, язык богов, которым только и можно
говорить о здешней природе, и спешите сюда, — а я винюсь в своем бессилии и умолкаю!
Кроме того, было прочтено дьячком несколько стихов из Деяний Апостолов таким странным, напряженным голосом, что ничего нельзя было понять, и священником очень внятно было прочтено место из Евангелия Марка, в котором сказано было, как Христос, воскресши, прежде чем улететь на
небо и сесть по правую руку своего отца, явился сначала Марии Магдалине, из которой он изгнал семь бесов, и потом одиннадцати ученикам, и как велел им проповедывать Евангелие всей твари, причем объявил, что тот, кто не поверит, погибнет, кто же поверит и будет креститься, будет спасен и, кроме того, будет изгонять бесов, будет излечивать людей от болезни наложением на них рук, будет
говорить новыми языками, будет брать змей и, если выпьет яд, то не умрет, а останется здоровым.
Федор Павлович узнал о смерти своей супруги пьяный;
говорят, побежал по улице и начал кричать, в радости воздевая руки к
небу: «Ныне отпущаеши», а по другим — плакал навзрыд как маленький ребенок, и до того, что,
говорят, жалко даже было смотреть на него, несмотря на все к нему отвращение.
Этого уж никто тогда у нас не мог понять, а он от радости плачет: «Да,
говорит, была такая Божия слава кругом меня: птички, деревья, луга,
небеса, один я жил в позоре, один все обесчестил, а красы и славы не приметил вовсе».
Мы разговаривали:
говорили о
небе, о луне, о звездах. Мне интересно было узнать, как объясняет все небесные явления человек, проведший всю жизнь среди природы, ум которого не был заполнен книжными аксиомами.
Было темно, но звезды на
небе уже
говорили, что солнце приближается к горизонту. Морозило… Термометр показывал — 34°С. Гривы, спины и морды лошадей заиндевели. Когда мы тронулись в дорогу, только что начинало светать.
Это, видимо, беспокоило Дерсу и солона. Они что-то
говорили друг другу и часто поглядывали на
небо.
— Эндули [Бог
неба.] черта гоняй! — сказал он довольным голосом и затем что-то неожиданно стал
говорить солону.
Чжан Бао советовал вернуться назад, на Билимбе, и постараться дойти до зверовых фанз. Совет его был весьма резонным, и потому мы в тот же день пошли обратно. Еще утром на перевале красовалось облако тумана. Теперь вместо него через хребет ползли тяжелые тучи. Дерсу и Чжан Бао шли впереди. Они часто поглядывали на
небо и о чем-то
говорили между собой. По опыту я знал, что Дерсу редко ошибается, и если он беспокоится, то, значит, тому есть серьезные основания.